|
ЖИЗНЬ ПО ЕВАНГЕЛИЮ
Жизнь "по Евангелию" противостоит жизни "по обстоятельствам" как благодать противостоит Закону. Принцип закона: на каждый случай дать указание. Разумеется, "случаев" бесчисленное множество, поэтому Закон их систематизирует, насколько возможно. Талмуд описывает тысячи ситуаций и дает тысячи советов. Для тех, кому недосуг рыться в Талмуде или ходить к знатокам его, современный иудаизм дает шестьсот с чем-то заповедей, сводя все многообразие ситуаций к шести сотням видов. Можно свести эти сотни заповедей к Десяти заповедям Моисея (заповедь на общий случай искушения женой ближнего, заповедь на общий случай искушения гневом, искушения имуществом ближнего и так далее). Десять заповедей можно свести к семи заповедям Ноя. Наконец, можно свести все это к "золотому правилу этики": "не делай другому того, чего не желаешь, чтобы делали тебе"; в Евангелии это правило тоже содержится: "Люби ближнего как самого себя". Казалось бы, принцип универсальный, но это универсализм частности, это просто удачное, в общих словах выражение той истины, что в каждом конкретном случае надо поступать в соответствии с обстоятельствами; ведь и себя я в каждую отдельную минуту люблю иначе, и желания мои разнятся в зависимости от ситуации. Жизнь по обстоятельствам есть жизнь вовне, жизнь в зависимости от мира.
Христос не говорит Своим последователям ничего нового о мире; что мир жесток и зол, знали до Христа, и многие говорили о мировом зле значительно красочнее. Христос открывает нечто новое о том, что мир зажат между двумя реальностями: Богом и человеком. Иисус говорит нечто новое о Боге и о человеке, и, оказывается, что мир зажат в тиски между Богом и человеком, и что поведение человека, его жизнь в мире определяется не миром, не обстоятельствами, а тем, кто есть человек и Кто есть Бог.
Нагорная проповедь говорит, прежде всего, о том, что "обстоятельства" изменились. По обычным обстоятельствам, нам следует жить в мире как в окопе. Идет война, и на этой войне все средства хороши. В борьбе за существование можно все, что угодно, применять против природы и против других людей. Можно жертвовать справедливостью ради выживания, можно посылать полк на верную гибель ради спасения целой армии, можно лишать человека всего человеческого ради сохранения ему существования как белковому телу. Война все спишет!
По Евангелию, нам следует жить в мире как в раю. "Мир на земле"! Глупо верующему глядеть на мир как на поле военных действий. Церковь есть Церковь воинствующая не в смысле озабоченности победой, а в смысле радости от победы. Церковь воинствующая есть Церковь победившая в войне вместе с Христом. Ад уже побежден, рай уже победил. Вот почему мы уже здесь должны вести себя не как солдаты и не как мародеры, а должны стремиться к правде, уже здесь должны прощать, уже здесь должны отдавать больше, чем получаем. Ветхий Завет знал, что такое райская жизнь, по заповеди о субботнем годе, который объявлялся (вернее, должен был объявляться) через каждые шесть лет. В этот год люди не сеяли, а питались, чем Бог пошлет (и что припасли за предыдущие шесть лет). В этот год прощались все долги (поэтому никто не одалживал денег накануне субботнего года - все равно придется простить долг). В этот год все рабы отпускались на волю.
"Давайте просящим, не отвращайтесь тех, кто хочет занять", - говорить Иисус, имея в виду именно этот обычай: да, давайте, твердо веря, что вам уже не отдадут. Прощайте должникам, давайте свободу рабам, ведите себя безумно по законам мира сего, ибо начался субботний год - приблизилось Царство Небесное, Бог подошел к миру, пришел Сам Господин Субботы. Благая Весть Иисуса заключается в том, что мир стал лишь маленькой деталью в сравнении с Царством Небесным, изменилась вся карта, вся картина мира, и, следовательно, должно измениться и поведение человека, как бы суров, жесток и корыстолюбив он ни был. Об этом все евангельские притчи, описывающие Царство: они обращены к людям не святым, а грешным, жадным, расчетливым, и призывают их именно из расчетливости, жадности и трусости перестать грешить и стать святыми. Ведь мир - иной для верующего, даже если это жадный верующий. А поскольку на каждого верующего достаточно трусости и жадности, то для каждого верующего важно помнить, что Судья близок, что Хозяин идет и будет скоро, но в неизвестный час, и что Хозяин даст больше, чем может дать любой обман и насилие. Поэтому мы должны быть миротворцами, должны алкать правды, должны все раздавать, - это единственно разумный и выгодный способ поведения в мире, над которым навис свет Суда.
Мир для верующего в Христа перестает быть полем битвы и становится подножием престола Судии, где должно вести себя иначе. Но если бы Христос только это открыл людям, то поверившие Ему превратились бы в сумасшедших, шизофреников с раздвоенным сознанием, когда то, что мы "должны" резко противоречило бы тому, что мы "можем" и чего мы "хотим". Иисус же открыл нечто новое не только о Боге, но и о человеке. О Боге Он открыл, что Бог вместился в мир, о человеке Он открыл, что человек не вместим в мир. Человек больше любых обстоятельств. Человек глубже любых своих желаний и чувств. "Блаженны плачущие" - об этом. "Блаженны изгнанные за правду" - не о том, что есть правдолюбцы, которые получают мазохистское удовольствие от гонений за никому ненужную правду, а о том, что и тогда, когда мы никакого удовольствия от правды не получаем, мы превращаемся в людей. Раздавая имение свое, мы ничего не приобретаем, кроме шанса стать самим собой. Важнее не иметь, а быть, важнее не получать, а изменяться и расти. До и без Христа эти аксиомы современной психологии были пустым звуком; современная гуманистическая психология есть производное от Евангелия и без Евангелия быстро превращается в пустой звук. Иисус называет подлинного человека - душой, жизнью, используя ветхозаветные слова; потом христиане найдут сотни слов, многие из которых будут лишены всякого религиозного окраса для выражения той же истины: человек не есть сумма обстоятельств, сумма того, чем он владеет, сумма черт его характера, человек есть нечто, неразрушимое пощечинами, но очень легко разрушимое мстительностью и вспыльчивостью, гордыней и эгоизмом.
Откровение о Боге, вместившемся в мир, и о человеке, не вмешающемся в мир, не могут быть отделены друг от друга. То есть, конечно, можно оставить лишь весть о Христе - и получится всепрощенчество, непротивление злу силою, лень, пошлость, да и ханжество с фарисейством тут же прибегут. Можно оставить лишь весть о человеке - и получится гуманизм, гордыня, глупость, и опять же ханжество с фарисейством, только гуманистические, и опять же лень и пошлость. "Мужайтесь, Я победил мир" - если забыть об откровении о человеке, то слова эти странны и парадоксальны; следовало бы сказать: "Расслабьтесь, Я победил мир". Но христианство есть исцеление расслабленности, есть небывалое дотоле творчество, есть напряженнейшая активность и усилие (хотя с внешней, злой точки зрения часто эти усилия кажутся полнейшей бездвижностью; но это потому, что зло считает движением лишь разрушение и/или завоевание). Христос победил мир и сказал нам нечто новое и о нас: мы не часть мира, мы не побеждены с миром, после падения зла мы не валяемся обессиленно на траве, а мы раскованы, мы освобождены, мы наконец-то сильны.
На практике Евангелие часто превращают в Талмуд, благодать часто запрягают вместе с законом, ищут в Новом Завете конкретный ответ на конкретную ситуацию. Тогда начинаются недоумения: подставлять все-таки щеку или не подставлять? раздавать имение или пока попользоваться? Эти недоумения именно свидетельствуют, что мы не хотим слушать Евангельское откровение о Боге и о себе, а хотим просто иметь сборник рецептов, заповедей, предписаний. Разумеется, это не означает, что для христианина нет заповедей, что каждую ситуацию он решает только так, как Бог на душу положит. Часто душа так занята глупостями и грехами, что Богу решительно некуда положить Своего Духа. Конечно, и у христианина есть заповеди, правила, предписания, и многие из них словесно точно повторяют предписания Ветхого Завета. Но пространство, в котором эти заповеди применяются - уже другое; это пространство освещено Христом. Но участники всякого конфликта - уже другие, если хотя бы один из них знает, что он не просто "человек", а человек, ради которого Бог родился, умер и воскрес. И это означает, что если дохристианская нравственность может быть сведена к "люби ближнего, как самого себя", то христианская - к "люби ближнего, как Бог любит тебя". Между этими двумя заповедями, при их почти полном словесном сходстве, такое же различие, как между арифметикой и браком.
*
Татьяна Краснова в 2009 г. замечательно сравнила Евангелие с метеоритом. Которым можно придавливать квасимую капусту – капусту выходит отменная. Можно распиливать на камешки и вставлять в серьги и перстни – отменные выходят украшения.
*
Нравственность требует подвига отречения от ориентации на "я",
будь то "я" одного человека, класса или народа. Означает ли это,
что для христианина нравственные ценности - обязательно нечто "вечное",
противостоящее "временному", "неизменное", противостоящее
"изменчивому", абсолютная истина, противостоящая истине относительной?
Без нравственности общество распадается, но это не означает, что христианство
сводится к нравственности или что этика имеет чисто утилитарное значение.
"Нравственное" есть временное, а не вечное, - обожествление нравственности,
идолопоклонство перед этикой есть фарисейство, которое хуже неверия.
*
ЧИСЛИТЕЛЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ И ЗНАМЕНАТЕЛЬ МИЛОСЕРДИЯ
Христос - максималист. Он не принимал во внимание ничего, что смягчало вину людей, окружавших Его - что "не мы такие, парадигма такая", "цивилизация такая", "меня так учили", "выше головы не прыгнешь".
Отвечать будем по полной!
Только максимализм Спасителя - в числителе, а в знаменателе - количество людей, которых Он хочет спасти, умноженное на время, оставшееся до Его второго пришествия. Спасти Он хочет всех, и если для этого потребуются миллионы лет, Он будет откладывать Второе пришествие миллионы лет.
Миллионы лет вряд ли понадобятся. Всего-то пара тысяч лет прошла, а мы уже поняли, что смертная казнь недопустима, что ксенофобия грех, что запрет абортов омерзительнее даже аборта, что большинство должно уважать меньшинство и в постели, и в политике. Не все поняли и не всюду, и не воплотили понятое в поведение, но прогресс налицо - и бензин этого прогресса Дух Божий.
Что еще осталось понять? Непонятно, ведь это еще лишь предстоит понять, но понятно, что понять предстоит многое. Впереди больше, чем позади - и слава Богу, и двигаться по жизненной дороге надо соответственно, а не в уверенности, что все сказано и сделано.
•
Кроме идеи подражания Христу есть идея подражания Евангелию. О ней писала мать Мария Скобцова:
"Можно говорить не только о подражании Христу, но и о каком-то неизбежном подражании Евангелию, не только о том, что человек стремится к Христову совершенству, но и о том, что он падает во все бездны, о которых повествует нам Евангелие".
Коючевое слово тут - "неизбежно". Христу подражать - дело личного выбора человека, к такому подражанию можно призывать. Мать Мария имела в виду нечто совсем другое. Новизна Нового Завета только в Иисусе. Сам же по себе Новый Завет - ничуть не нов, он вполне ветхий, и то, что после него продолжается как история последователей Христа - вполне традиционное и ветхое, обычное. Всё так же умирают люди, всё так же и живут. Нет ничего нового под солнцем, и это не катастрофа, потому что и в неновом - достаточный ресурс творчества. Достаточный для того, чтобы жить человеком, а не обезьяной. Разумеется, это жизнь не вечная, но за этим единственным исключением - вполне достойная. Потенциально достойная, можно и скурвиться.
Против скурвления лучшее средство - фарисейство, отсюда странное название эссе матери Марии о подражании Евангелию - "в защиту фарисейства". Фарисей - это человек, который постится, когда нечего есть. Он противостоит тем, кто не делится объедками с умирающими от голода.
Проблема фарисея в том, что человек быстрее умирает от холода, чем от голода. Быстрее и, что опасно, безболезненнее, незаметнее. Иисус пришёл не накормить, а согреть. Точнее, - распалить. Проблема христианина в неспособности гореть. Поэтому христианство вновь и вновь превращается в фарисейство - в голодание. Что бесконечно лучше обжираловки, но всё же при этом Пятидесятница опять становится ниспосылаением Закона, а не Огня.
"История христианства есть история тушения и вновь возжигания огня", - написала мать Мария. Когда она это писала, она могла показаться истеричкой. 1938 год. Ликующая Германия с Австрией, успокоенная Франция, ублаготворенная Британия, Россия на индустриальном подъёме. Наконец-то забрезжил впереди экономический и политический просвет. Какая-то беженка в Париже строчит экстатические тексты, оттягивается в религии, - ну, мало ли религиозных дур.
Потом эти ликующие немцы спалят мать Марию в Равенсбрюке. Что она добровольно то ли заменила солагерницу, то ли пошла с перепуганной товаркой на смерть, приблизив свою - всё равно неминуемо скорую - на пару дней, - это всё неважно, это зэковские байки, гнилые самоутешения несвободных людей. Важно, что мать Мария не была алармисткой, она не говорила, что её время - особое. Наоборот, её поражала типичность, обыденность кошмара, будь то кошмар 1938 года или кошмар 33 года."Подражать Евангелию" означает видеть то, чего не видели люди, жившие в евангельское время - видеть то, чего не хочется видеть. Обыденность зла. Не социального, политического или хотя бы биологического, природного зла. Обыденность человеческого зла. Конечно, 1938 год всё-таки какой-то особенно дурной - море крови в России и в Испании, хотя об этом море никто особенно не говорил, но это море Обыденности.
"Подражание Христу" есть имитация необычного, исключительного. Подражают не Христу, а идолу Христа, своим идеализированным представлениям о Нём. Ну как же - Спаситель, Сын Божий! Да весь подвиг Христа, всё Его значение и дело- что идеал вошёл в реальность как абсолютно реальный, а не идеальный человек.
В течение тысячелетий христиане паломничали в Иерусалим, но не видели Иерусалима. Мы сочиняли Иерусалим - строили в нём святыни, отгороженные, исключительные. Стены святынь отгораживали от реальности - от той реальности, обыденности, частью которой был Христос и остаётся. Идолопоклонство вновь берёт своё в страхе увидеть мир, каким видел мир Иисус. Ничего возвышенного, просто жизнь. Быт. Суета сует. Повседневщина. Те, кто писал Евангелие, не описывали этого повседневного мира, потому что они по самые уши в нём жили. Так романист пишет "вошел человек в цилиндре", не упоминая, что человек был ещё и в трусах, и в брюках, и в носках. Надо защищать способность веры видеть выше трусов, но надо защищать и способность Бога быть в трусах и где угодно. В этом вся суть спасения.
Не в грозе Бог, но и не в веянии тихого ветра, а в кондиционере, в набитом вагоне метро, в занудно однообразном, сводящем с ума механическом труде, в офисе и в магазине. Подражать Евангелию означает принять обыденность как факт вечности. Обжечься об неё как обжигаешься о кусок льда, чтобы вполне оценить огонь Божий, разгорающийся внутри этого льда. Спасение не в том, чтобы "Титаник" увернулся от айсберга, а в том, чтобы понять - "Титаник" это всего лишь ещё один айсберг, только к нему приделали трубы. И куда бы ни причалил "Титаник" - всюду лёд и мраз, только люди укутались и приспособились, даже жалуемся на глобальное потепление. Да ведь глобальное потепление, и та - результат душевной отмороженности. Не надо подражать Христу, Который сводит огонь на землю - сигарета не может подражать зажигалке. Надо подражать Евангелию - испугаться холода обыденности больше, чем голода, испугаться обморожения повседневности больше, чем жажды, и разрешить Огню пожирать себя, чтобы не истлеть.
*
Все святые счастливы по-разному, все грешники одинаково несчастны. Однако, все добродетели одинаково угодны Богу, все пороки неугодны Ему по-разному. Фарисейство лучше пьянства, или актерства, или интеллектуализма, потому что фарисей все-таки в Церкви, он все-таки читает Библию и слушает проповеди, так что есть шанс, что в какой-то момент он что-то поймет. У пьяного человека такого шанса вообще нет. Сперва пьяный должен протрезветь. Фарисей пьян гордыней, но он, по крайней мере, пьянствует в вытрезвителе, где ему говорят в лицо, в чем его порок. Пьяница в вытрезвитель не попадет, а если и попадет - не заметит. Хотя, конечно, лучше и не пьянствовать, а не гордиться.
*
Сизиф катил камень на гору. Христианин тоже катит камень на гору, только видит, что на верху гору – крест, поэтому далеко не всегда камень сам вырывается из рук христианина…
*
Что имеет в виду о. Александр Шмеман, когда говорит, что "в
мире, где умер Христос, "естественной жизни" наступил конец".
Думаю, он имеет в виду не "естественную", а скорее "обычную" жизнь — жизнь, как
мы ее знаем, греховную, где все подпорчено гордыней. Христос открывает нам путь
к "естественной жизни" — то есть, вечной, без смерти. Любовь там будет, а она
и есть главная "естественная радость". Все остальное - пост, монашество, аскеза,
труд, отдых, выпивка — лишь строительные леса, что из них останется в вечной жизни,
узнаем там, а в этой жизни каждый пусть радуется всему, в чем есть любовь. Это
не так просто, кстати: ведь легко ошибиться, почему и нужна вера, нужно общение
с другими верующими, нужна молитва. И насколько мы разнимся друг от друга, настолько
разнятся и уготованные каждому "естественные радости".
*
Поведение верующего полезно разделить на аскетику, этику и собственно христианство, то, что называется "жизнь по Евангелию". Аскетика есть своеобразная прививка от зла - от того безличного, нечеловеческого зла, которого происхождение нас не касается, зато очень касается всё остальное. Аскетика есть ответ на вопрос об оправдание Бога, на вопрос о смысле зла и страдания в мире, - ответ не словом, а телом. Аскет вовсе не обязательно верует в Бога. Знание о зле, уверенность в существовании зла противоположно не вере в Бога, а наивности - либо аскезе. Аскеза есть жизнь, организованная так, словно единственное зло мира - внутри меня. Аскеза есть царственное удовольствие быть собой, освободившись от всего чуждого человеческой природе - пусть и ценой вполне нечеловеческой игры.
Аскеза не имеет отношения к нравственности, этике. Со стороны она может казаться (а может и быть) эгоизмом и аутизмом. Поза лотоса так же бесполезна для выживания окружающих как поза инквизитора или поза палача. Нравственный человек противостоит злу в общении, а не в себе. Этика есть жизнь по заповедям. Это - миротворческое служение человека.
Собственно же христианство есть и не аскеза, и не жизнь по заповедям, а "жизнь по Евангелию". Правда, поскольку Иисус говорил и об аскезе, и о нравственности, экстравагантность христианства обычно затушёвывана. Ещё более она затушёвана тем, что христиане редко практикуют христианство. На зло они отвечают либо аскезой, либо высоконравственным поведением, а Христос тем временем отдыхает. "Жизнь по Евангелию" это "несение креста", это ответ на ненависть - подставлением щеки, это любовь к врагу, это смерть за холопа, это отлучение себя от Христа, лишь бы другой был со Христом.
*
Многие христиане полагают , что Церковь должна быть примером милосердия, как митрополит Филипп во времена опричнины. Или образцом верности. Или образцом финансовой прозрачности. Много чего хорошо бы иметь образец, эталон.
Не должна Церковь быть примером - ни церковная иерархия, ни миряне. Вообще "пример", "образец" - не так часто нужен, как может показаться. Чем механичнее процесс, тем уместнее пример. Можно подражать забиванию гвоздя или ловле рыбы. Нельзя подражать исследованию озёрного биоценоза. Можно путём подражания научиться завязывать галстук, нельзя путём подражания завязать с алкоголизмом. Последнее требует не просто усилия, а личного усилия, абсолютно оригинального.
Можно подражать повару в приготовлении еды, нельзя никому подражать в наслаждении едой. Церковь как сообщество верующих есть прежде всего столовая. Церковный престол - не тот престол, на котором сидят, а тот престол, за которым едят. Именно потому, что на этом престоле Христос, на этот престол нельзя садиться. За ним нужно стоять и есть. Христос - единственный "пример", как Христос - единственный "посредник". Конечно, оба слова очень и очень условны и неполно описывают Иисуса. Да они вовсе не Его описывают, а Его в жизни верующего - всё равно, неполно. Образцы не дышат и не живут своей жизнь внутри того, кто пытается подражать, а Господь - дышит и живёт внутри, а не вовне.
Сделать из Церкви (не говоря уж о церковных людях) образец - означает украсить стол восковыми фруктами. Кто питается в духовной жизни "образцами", тот превращается в тот ещё фрукт. Когда апостол Павел говорит: "Подражайте мне, как я Христу", он именно призывает подражать не себе, а Христу. Он выстраивает уравнение, в котором себя приравнивает к нулю.
Подражание в духовной жизни возможно и необходимо на самых начальных этапах, в вопросах внешнего поведения, освоения азбуки религии. Да и тогда подражание должна заранее знать, что нет "единого образца", что традиция должна меняться - в отличие от букв в азбуке. Подражание же там, где требуется любовь, милосердие, доброта, попросту невозможно и приводит к противоположному результату.
Попытка подражать биению сердца другого приведёт лишь к сердечному приступу. Можно подражать поцелую "в щёчку", нельзя подражать поцелую, который не так давно ещё назывался "французский", потому что всё равно не видно, что же там происходит. Тем более, нельзя призывать целоваться для "примеру", для "подражания".
*
Христос сравнивал себя с женихом для того, чтобы сравнить христианина с невестой. Быть невестой означает не быть, потому что нужно быть одновременно и с любимым, и с любящими, и с женихом, и с родителями. Невеста должна одновременно заверять жениха, что готова уехать с ним на край света, а родителей - что она никогда их не оставит, и что свадьба вообще так, пустяк, всё будет по-прежнему, не беспокойтесь никто. Есть Бог, и нужно быть готовым оставить не только жену, мать, и отца, но и лежание на диване, холостяцкие привычки и т.п. Есть и жена, мать, отец, они желают нам не совсем того, что желает жених, и нужно быть готовым быть вечным амортизатором между ними и Богом. Пока христиане - плохая невеста, которая и Женихом пытается помыкать, словно он у неё под каблуком, и не упускает случая родителям высказать, как они ей надоели и с каким удовольствием она от них уйдет, а после их смерти заберёт всё наследство.
ПРОТИВ ЛИЧНЫХ ОТНОШЕНИЙ С БОГОМ
"Личные отношения с Богом" это клише, из протестантизма распространившееся по всему христианству и даже за его пределы. Родилось оно из неприятия отношений с Богом через безликую религиозную организацию, через нацию, через государство, в общем, через всё то, что было "средневековым христианством".
Прошло, однако, лет четыреста от появления клише. Сегодня оно должно раздражать. В светской жизни все понимают разницу между индивидуальностью и личностью, а в духовной ещё не все. Поэтому "личные отношения с Богом" часто вызывают у окружающих неудомение: если это - "личные отношения", то что такое эгоцентризм, глухота к окружающим, да и просто фарисейство? Фарисеи, действительно, имели вполне "личные" (точнее, индивидуальные) отношения с Богом, и по тем временам это было большое достижение. Сегодня "личные отношения с Богом" обычно провозглашаются там, где личность подавляется, а поощряется обычный коллективистский индивидуализм, групповое самоублажение.
Не может быть "личных отношений с Богом", если человек не стал личностью и не хочет ею становиться - личностью творческой, думающей (критически думающей, что нужно подчеркнуть для тех, кто верует в возможность некритического думания), поддерживающей личные отношения с окружающими. И за пределами Церкви, и внутри неё личностей ещё очень мало.
Те, кто мог бы говорить о себе как о личности, лучше прочих знают, что далеки от нормы (не идеала, а нормы) личности, что ещё шагать и шагать, и, возможно, до смерти не дошагать. Стыдного тут ничего нет - нельзя в одиночку стал полноценной личностью, как нельзя в одиночку танцевать танго. Стыдно закрывать глаза на несовершенство, стыдно считать имеющееся - нормой. Признак личного простой: любовь. Как же мало любви, как много сухого бессердечия в современной церковности (за её пределами - ещё хуже!), даже в самой тёплой и мирной, как много подмен и муляжей, которые ещё предстоит заменить на настоящую плоть.
Даже не бессердечие ужасает. Ужасает и блокирует развитие нежелание осознать это бессердечие и страдать из-за него, готовность примириться с тем, что Церковь не рай, а раёк, в котором все части можно заменить в случае необходимости, в котором всё происходит по инструкциям, в полном самоудовлетворении и тишине, в котором возможны лишь игрушечные страсти, кукольные богословские дискуссии, кукольные обиды и кукольные восторги. Не марионеточные, а именно кукольные - не кто-то сверху принудительно мешает быть личностью, а изнутри каждый бежит от личного к кукольному, потому что сюда проще добежать, чем к Богу.
Личность менее всего есть "лицо, принимающее решение". Осуществление власти вообще не есть жизнь. Поэтому "личные отношения с Богом" часто есть всего лишь самодурство на микроуровне, сменяющее самодурство на макроуровне. Было самодурство папское, пасторское, пастырское - стало самодурство индивидуальное. Личность же есть Лицо Ищущее, Чающее и так далее - вплоть, конечно, и до воли. Но именно "до". Воля вроде секса - может быть в браке, а может и без.
Поэтому, кстати, путь к свободе (а свобода - всегда свобода личная, всякая несвобода есть подмена личной свободы "общей", "социальной") не лежит через принятие решение, скорее, наоборот. "Раздай имение своё нищим" - это и к полномочиям относится. Поэтому в России власть спокойно смотрит на то, как ей сопротивляются через "принятие решений". Церковь государственная? Решаю: не ходить в церковь! Не дают денег на медицину? Решаю: ненавидеть кремлёвских гадов и берущих взятки врачей! Напали на Грузию и логут? Решаю: ненавидеть, не ходить, не участвовать, не состоять. Ни в чём и никогда.
Именно такие решения власти и нужны. Деспотизм стоит на двух ногах - на толпе агрессивного большинства, на толпе, которая поддерживает ложь и строит её, но и на толпе агрессивного меньшинства, которая ненавидит ложь и выкрикивает слова правды. И в одной толпе, и в другой нет ничего личного, потому что ненависть и отчаяние обезличают всякого, и хорошего человека, и плохого. Неважно, что кричит человек - если он кричит, он в любом случае не слышит соседа, не слышит жизни. Деспотизм и начинается с глухоты. И с немоты - потому что крик не есть речь, крик есть агрессивная немота.
Личность - она и у аутиста личность, и у ребёнка личность, и у заключённого личность. Можно отобрать возможность принимать решения, нельзя отобрать личность. Скорее уж, возможность принимать решения мешает личности, как богатство без совести или ум без сердца.
СВОБОДА ХРИСТОВА
Люди привыкли делить свободу на "свободу от" и "свободу для". Однако, и та, и другая - это свобода внутри какой-то системы отсчёта, и точка отсчёта всегда внеположна человеку. Это так же нормально, как находиться внутри системы, где есть верх и низ, где человек либо мужчина, либо женщина, богач или бедняк. Есть, однако, и ненормальная свобода - свобода, когда упраздняется сама система координат, когда исчезают критерии норм. Такова свобода, которую предлагает Евангелие - настоящее Евангелие, а не книжка с золотым обрезом или в золотом переплёте, которую предлагают в качестве кодекса Правил Духовного Движения. Христа делают точкой отсчёта из лучших побуждений, но результат - исчезновение Христа. "Лучшие побуждения" означают, что человек хочет плохую систему координат заменить хорошей. Под этим - страх, что если остаться вовсе без нормы, то это - пустота. Никто не будет ничего делать, каждый рухнет на диван, и ещё хорошо, если на свой. Христос открывает иного человека - человека, который создан не для норм, а для свободы от норм, заповедей, понуканий, наставлений. Именно эта свобода делает человека по-настоящему живым и движущимся, свобода же в рамках норм, пусть даже очень хороших, есть инвалидная коляска, передвигаясь в которой здоровый человек постепенно становится немощным паралитиком.
Христианская мораль не говорит, как жить. Все её предписания – негативные, они говорят о том, как нельзя жить. Не «что делать», а «что не делать». Так это нормально: свобода есть прежде всего свобода от греха. Когда большевики (и их продолжатели) демагогически спрашивали диссидентов, что они конкретно предалают, это была демагогия и бесовщина, потому что ничего не следовало предлагать. С вопроса «что делать» начинался путь к большевизму. «Чего не делать», - вот что важно. Не делать того, на что склоняет власть, привычка решать вопросы через насилие над другими и т.п. Когда власть заставляет всех ходить на фальсифицированные выборы, не обязательно бороться за справедливые выборы. А вот не ходить – желательно. Это и просто, и не требует затраты сил, кстати. Нигде так не проявляется болезнь под названием «холопство» как в рассуждениях о том, что абсентеизм на руку диктаторам. Они якобы получают возможность солгать, сфальсифицировать и т.п. Да они и так её имеют! Когда сатана предлагает зайти в публичный дом, надо просто не идти, а не рассуждать о том, что может устроить сатана, если мы в публичный дом не пойдём. Возможные действия зла и лжи – не наша проблема.
Положительная этика есть не набор предписаний, а возможность коммуникаций, набор положительных условий для диалога, но не содержание самого этого диалога. Это "как", а не "что", и поэтому можно описать методы положительной этики, но нельзя описать её содержания. Иначе говоря (прощу прощения за занудство, но вопрос очень интересный и я действительно пытаюсь его осмыслить): если бы человек мог знать, что он должен делать, человеку не нужен был Бог и молитва Богу. То есть, знание в определённом смысле действительно влечёт за собой смерть (ибо, когда человеку не нужен Бог как собеседник, это и есть состояние смерти).
Например, люди, живущие в деспотической стране, лишены возможности заниматься политикой. Деспотизм за этим следит пристально. Он постоянно ставит вопрос: "А что вы можете сделать против меня?" и показывает ответ: "Ничего!" Кощей, однако, вовсе не бессмертен. Он умирает не потому, что против него что-то предпринимают. Деспотизм умирает, когда отказываются делать то, что он приказывает или что ему нравится. Отказываются ворчать на власть, отказываются быть материалистами, озабоченными лишь материальным выживанием, отказываются быть циниками, отказываются уходить в разврат и пьянство, хамить коллегам и прохожим, отвечать на зло насилием и делать прочие мелкие и крупные дела, составляющие плоть и кровь рабства.
ЛЮБОВЬ К БЛИЖНЕМУ: ОКНО, ЗЕРКАЛО, ЗАЗЕРКАЛЬЕ
«Не будь самоугодлив и не будешь братоненавистником. Не будь себялюбив и будешь боголюбив», - пишет Максим Исповедник (1, 138). У мира сего есть особая логика, которой эти слова совершенно непонятны. Почему, в самом деле, любовь к себе обязательно ущемляет любовь к Богу? Разве не сказано в Евангелии, что надо любить ближнего, как самого себя? Так зачем противопоставлять самоугождение и угождение ближнему?
Логика отношений с ближним определяется нашим видением ближнего. Самый худший вариант - когда мы глядим на людей как сквозь окно. Я стою перед окном и почесываю бороду - а за окном падают осенние листья и падают совершенно не потому, что я почесал бороду. Согрешить для абсолютного эгоиста (психиатры называют таких людей эготистами)- все равно что почесаться. Я грешу не из вредности, не потому что я поставил себе цель вредить окружающим. Я грешу именно потому, что свое существование полагаю вполне автономным, огороженным. По этой логике любовь к себе не связана с ненавистью к другому абсолютно. И это вполне надежная логическая цепь, - ведь невозможно доказать, что речь действительно идет о вещах, имеющих внутреннюю существенную связь между собой.
Эготизм есть в каждом человеке, но обычно мы все-таки глядим на мир как на зеркало. Если я стою перед зеркалом и чешу бороду, а в зеркале стоит мое отражение и тоже чешет бороду - значит, я причина того, что происходит в зеркале. Правда, отражение выворочено, зеркально. Как в зеркале правая рука становится левой, так наша любовь к себе есть ненависть к Богу и ближнему в зеркале правды. «Нельзя что-либо отчистить и при этом ничего не запачкать» - отчищая себя, мы пачкаем ближнего. Любовь тогда - некое математически неизменное количество, и если мы отщипнем от этого количества себе, то другим достанется меньше. Об этом и напоминает Максим Исповедник. Быть христианином значит бороться с любовью к себе, чтобы возрастала любовь к ближнему и Богу. Я погублю свою душу - а в зеркале отразится спасение ее. Я буду распят - а в зеркале отразится Воскресение.
Высшая же заповедь, объединяющая любовь к Богу, ближнему и себе в одну стройную линию, без всяких вывороток и парадоксов дана навечно, дана Царством Небесным. Это Царство - не зеркало, а Зазеркалье. Заповедь о любви к ближнему как к себе означает, что человек может войти в ближнего как в зазеркалье, где нет разницы правого и левого, по одному из вне-евангельских, но достаточно достоверных изречений Христа. Обычно любовь к ближнему рождает в нас ипохондрию - в Царстве она рождает любовь к себе. Заповедь ведь устанавливает равновесие между любовью к себе и ближнему, но не говорит, что от чего - и мы мучаемся, ибо полагаем, что должны любить сперва себя, а потом ближнего. А себя - не любим. Мы полюбим себя лишь за то, что любим ближних и Бога - ибо тогда мы будем любить в себе образ Божий, отражающий Божию любовь подобно чистому и ясному зеркалу.
Вместо обычного «аминь» христианину служит последней точкой напоминание о том, что мы призваны любить врагов. В данном случае - что бы ни говорила главная евангельская заповедь, что бы ни говорил св. Максим Исповедник, важно и то, о чем они не говорят: они не говорят, что нас в ответ будут любить люди. Возмездность, «оборачиваемость» интересует бизнесменов, но не любящих.
«Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ио 4,20). Простое это рассуждение таит в себе, однако, умолчанное допущение: того, кого мы видим, мы не можем не любить. Или, иначе: видение помогает любви. Но разве это так? Мы потому и не любим ближнего, что его слишком хорошо видим, видим его дела, видим его будущее развитие, видим насквозь его лживое и коварное сердце.
На самом деле, христианство начинается с признания того простого факта, что ближний для нас - человек-невидимка. Ничего мы не видим и, соответственно, ничего не понимаем, ничего не можем осудить при всем своем огромном желании. То, что мы видим - лишь поверхность воды, даже лишь случайный взгляд на эту поверхность. Мы не видим не потому, что ближний бестелесен - мы не видим, потому что мы ослеплены: яростью, завистью, гордостью и всеми пороками. Вся наша жизнь будет постепенным умением видеть человека так, как мы видим Бога. Богопознание наше будет возрастать, если будет возрастать наше человекопознание.
На фоне религии вера кажется чудом. Почти невероятно, чтобы в мире формального, национального, бесчеловечного и античеловечного существовала ещё и личная вера. Человечество становится собой благодаря способности подражать, учиться через подражание. Таково материальное измерение того, что в Библии описано как вдыхание Духа в глину. Религия тоже есть способность подражать. Вера же есть способность перестать подражать и оказаться одному перед вопросом о жизни, смысле, Творце. Отец веры - Авраам, он противостоит религии своих отцов, своего народа. Он противостоит, а его собственные потомки уже не противостоят, они превращают веру Авраама в авраамическую религию. Золото веры превращается в свинец религии. В каждом поколении разыгрывается эта алхимическая драма: Бог из свинца творит золото, человек из этого золота опять творит свинец. Бог не возражает, Он откликается и на свинцовые молитвы, произносимые без веры, а только потому, что "так надо", потому что "я от семени Авраама". Свобода встречи с Богом тонет в болоте рабства - порабощённости этническому, кровяному, которое объявляется мистическим и религиозным. Бог снисходит и в это болото.
Вера и есть чудо, вера есть золото, вера есть свобода, но вера есть всего лишь средство. Чудо ради чуда есть такое же сумасшествие как накопление золота ради золота, защита свободы от любви. Цель веры - любовь. Казалось бы, сказано ещё апостолом Павлом, что в вечности вера исчезнет, а любовь останется. Однако, и сегодня любовь вызывает у веры такую же нервозность, какую вера вызывает у религии.
Религия не доверяет вере, ибо вера кажется анархической, непредсказуемой, ненадёжной и, в общем-то, слабенькой в сравнении с организацией, обрядом, традицией. Вера не доверяет любви, ибо любовь кажется анархической, непредсказуемой, нанадёжной и слабенькой.
Религия не видит веру, какой она есть. Вера - подлинный источник подлинной дисциплины. Вера, действительно, не гарантирует стабильности, она даже гарантирует изменение. Зато вера творит будущее, а религия без веры творит мертвечину. Вера сильнее и надёжнее любой организации, и когда вера умирает, умирает организация, на ней стоявшая, хотя последний выдох может длиться долго. Религия должна умолять веру существовать, не уходить, творить.
Вера не видит любовь, какой она есть. Слабым утешением может служить то, что неверие в любых формах, от атеизма до безрелигиозности, само по себе не помогает любви. В мире вообще ничто не помогает любви. Но не поэтому в мире так много действительно слабых, действительно анархических и ненадёжных подделок под любовь. Под любовь подделываются, потому что ищут причины для любви. Любовь же, как и вера, беспричинна по определению. Единственной причиной любви и веры является существование того, кого любишь, и того, в кого веруешь. Появление причины превращает веру в религию, а любовь - в манипуляцию.
Вера должна защищать верховенство любви как слуга защищает господина. Не надо бояться того, что призывы к единству в любви приведут к отречению от веры и религии, к подмене веры добрыми делами, тёплыми чувствами, заменяет Евхаристию чаепитием. Кто хочет отречься, отречётся в любом случае. Кто хочет чаю, а не благодарить Бога, тот и будет чай пить. Более того: именно в религии, лишённой веры, именно в вере, поставившейся себя выше любви, цветёт фальшивая любовь, мелкая любовь. Цветёт не как цветок, а как грибок, плесенью на стенах.
Ни религия, ни вера не могут превратить добрые дела в любовь. Вера без добрых дел мертва, добрые дела без веры живы, но даже добрые дела мертвы без любви.
Любовь выше веры и неверия, религии и атеизма, потому что любовь есть содержание, а всё остальное есть форма. Любовь есть содержание не человека, а содержание того, что существует между людьми. Эгоизм и гордыня побуждают думать, что содержание человека в самом человеке, но как нет смысла в слове, если это слово нельзя к кому-либо обратить, так нет смысла в человеке, если он не любит другого. Бог - Слово, потому что Бог есть Любовь. Любовь не есть бог именно потому, что Бог есть любовь. Любовь, когда она рождается и живёт, есть боговоплощение, первичное по отношению ко всякой вере.
Любовь легко сфальсифицировать и превратить в мелкую разменную монету, как легко сфальсифицировать Бога, превратив Его в идола. Однако, лёгкость фальсификации не должна побуждать искать иную валюту. Иной нет и не может быть. В сравнении с любовью любые чувства, религии, институции есть всего лишь банкноты, расписки, обещающие получение чего-то, что не является распиской. Впрочем, нынешние банкноты даже и не обещают получения золота. Религии же, к сожалению, по прежнему имеют наглость отождествлять роспись казначея с содержимым казначейства.
Религия должна служить вере, вера должны служить любви. Где любовь, там и Бог. Требовать от любящего веры можно, но лучше вымаливать. Любовь с верой такое же чудо, как религия с верой. Чуду надо радоваться, но чудо нельзя планировать.
Любовь есть вершина всего. Вера есть вопрос о том, могут ли триллионы людей уместиться на кончике иглы и не возненавидеть друг друга. Земной опыт учит, что вершины хорошо покорять, но на вершинах плохо жить. Двое альпинистов, прижавшись друг ко другу, могут постоять полчасика на каком-нибудь пике, но они поднялись, чтобы спуститься, и они спустятся, потому что любит и потому что любимы. Кто живёт без любви, подымается не для того, чтобы спуститься, а чтобы броситься вниз или чтобы замёрзнуть, задохнуться, заснуть. Бог есть вершина, на которой только и можно жить, пик, на котором могут и должны существовать миллиарды людей, и тесно нам не будет, потому что Бог бесконечен и эта бесконечность встанет между людьми, соединяя их и открывая им бесконечное возрастание в любви.
УМЕРЕТЬ ДЛЯ МИРА
Одним из расхожих сюжетов искусства является рассказ о душе умершего, которая не может удалиться в небытие и продолжает пребывать в мире. Душе этой нужно что-то сказать людям, о чем-то предупредить, что-то доделать, но сил и способов общения нет, ее понимают неверно или вовсе не замечают. Ужасное ощущение: быть и при этом быть незаметным, не воздействующим на мир. Возможность проходить сквозь стену ничего не стоит, если между мной и другим человеком - невидимая стена.
Рассказы о подобных привидениях потому так интересны людям, что после грехопадения каждый человек немножко привидение. Никто не умеет выразить себя точно и полно, никто не способен найти слово, которое будет внятно слышно всему человечеству. Отчуждение царит в мире, отчуждение между людьми и между людьми и Богом, Который тоже присутствует ведь в мире, стучится в души, повелевает и умоляет, но не слышим.
Это отчуждение можно принять: это и есть “смерть для мира”. Спокойно примириться с тем, что наши наследники вовсе не по нашему следу будут ступать, что наши идеи поймут не так, как мы понимаем, что самое главное не будет сделано или, что еще хуже, будет сделано иначе. И все же не удариться в цинизм и отчаяние, потому что для мира умер и Сын Божий, и сегодня в мире Бог присутствует как призрак - все заповеди произнесены, все грозные звуки изданы, но они ничуть не более довлеют человечеству, нежели звяканье цепей у привидения.
Оказывается, однако, что смерть для мира более действенна, нежели любой бунт, крик, насилие. Подлинно призрачны империи, золото, марши, а неслышное и невидимое веяние веры остается во век.
СМЕРТЬ ВО ХРИСТЕ
Врачи изучили, как совершается умирание человека. Поставленный перед неизбежностью скорой смерти - например, от рака - человек сперва обязательно пытается отвергнуть эту неизбежность, отвергнуть смерть как свою личную участь. «Почему я?!» - в этом возгласе собрана вся суть этого этапа «кризиса смерти». Когда же человек кое-как понимает, что действительно пришла его смерть, он начинает торговаться: просить исцеления, выздоровления, отсрочки - а взамен обещает быть хорошим, покорным, исполнять все заповеди, любить ближнего... Но в конце концов наступает молчание, спокойствие, и человек просто теряет интерес к жизни и сосредотачивается где-то в такой глубине себя самого, где никогда и никто не бывал, даже он сам...
Умереть во Христе - значит, пройти через эти же этапы. «Почему я», - спрашивает себя уже и крещеный, и давно числящийся во христианскому ведомству человек, когда оказывается перед необходимостью простить долг, чтобы остаться христианином, простить обиду, бесплатно сделать какую-то работу, уйти в монастырь или пойти в кино с семьей, - в общем, кому что неприятно как нож острый. Человек начинает торговаться: пронеси, Господи, давай-ка чуть попозже займемся христианством как смертью и умиранием, как полной гибелью своей души, а я буду зато примерным христианином во всех прочих отношениях... Разумеется, это глупо, и тогда приступает искушение к самому сердцу: да стоит ли вообще быть христианином? да неужели действительно возможно воскресение? До тех пор, пока смерть не ощутится нами как реальность не будущая, а сегодняшняя, таких сомнений в гарантированности воскресения не будет.
Есть конец у всех этих этапов. Человек теряет интерес к жизни, человек сдается, человек ослабевает, - душевный человек, грешный человек. И вот тогда приходит к нему иная жизнь - именно иная, не та, которая ушла, замена совершенно не равноценна, так что риторика здесь не пустая, и начинается иное существование, когда уже не человек живет, но Христос в нем...
ЛЮБОВЬ КАК ВОЗЛЕЖАНИЕ НА ГВОЗДЯХ
Об индийских йогах большинство людей знают только, что они спят на гвоздях. Наверное, йоги не все время спят, а когда бодрствуют, занимаются вполне обыденными медитациями да левитациями. Но гвозди - это очень уж необычно и несовместимо с прозой жизни.
О христианстве люди - христиане и нехристиане - знают, прежде всего, что эта религия много говорит о любви. Разумеется, большую часть своего времени христиане не любят, а когда любят, то это получается вроде спанья на гвоздях. Просто своеобразие любви и ее несовместимость с повседневным бытом не так бросаются в глаза, как своеобразие гвоздей.
Характерно, что большинство христиан и даже многие не христиане слыхали слова, которым апостол Павел охарактеризовал любовь в 13 главе послания к коринфянам: «Любовь не завидует, не ищет своего, долготерпит...». Это замечательные слова, настоящий гимн любви. Но гимн - особая поэзия. Гимны кажутся величественными, пока мы их поем. А если мы допели и задумались над содержанием гимна - сколько в груди поднимется вопросов. Так и с гимном любви. Любовь «все покрывает» - не абсурд ли это? Ведь это означает, строго говоря, что невозможно любить, ибо невоможно жить в этом мире и все покрывать, все терпеть, все переносить, не искать своего?
Апостол Павел все это понимал. Он понимал, что любить невозможно, даже лучше нас. Поэтому он не просто воспевал любовь, он анализировал любовь. Он сравнивал ее с обычными человеческими занятиями - служениями пророков, учителей, благотворителей. Он сравнивает и из его анализа ясно, что сравнивается нечто разнокачественное: ибо если любовь есть нечто, сосуществующее с этими служениями, делающее эти служения осмысленными, то все-таки любовь есть лишь дополнительное нечто, катализатор. То есть, если пророк без любви - пустой горшок, это не означает, что пророчество плохо само по себе; пустой горшок - или кимвал - или медь звенящая, - вещи весьма полезные и нужные в хозяйстве. Просто речь о том, что вместе с любовью пророчество становится чем-то совершенно особым и, в определеннейшем смысле, неземным.
Что из свойств любви уникально, неприложимо к служению, допустим, пророчества? Пророчество не долготерпит - оно торопится. Пророчество ищет своего - ничего стыдного в этом нет. Пророчество далеко не все покрывает, не всему верит, не на все надеется, не все переносит. То же справедливо и по отношению ко всякому человеческому занятию, служению. Невозможно всему верить, все прощать - и быть родителем, педагогом, воином, надзирателем, кинорежиссером, директором какой угодно конторы или - игуменом, старцем, поломойкой, швейцаром.
Означает ли это, что нельзя жить, работать - и любить? Разумеется, нет. Это означает лишь, что надо понять разницу работы и любви, пророчества и любви, знания и любви - и учиться работать, пророчествовать, познавать с любовью. Трудно совмещать несовместимое - но зато как интересно.
БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Благословение - смысл слова обманчиво понятен из его состава. Благое слово, - чего тут непонятного? Но простой вопрос: может ли благословлять не священник, мирянин?
Многие современные русские православные, воспитанные в парткомовской строгости, ответят отрицательно - и неверно. Каждый может благословлять. Может и должен. Что далеко ходить - благословляли же родители детей на брак. Мать, которая крестит сына, уходящего на фронт - благословляет.
Оба примера напоминают о другом распространённом заблуждении: благословение - это разрешение, даже повеление.
С уходящим на фронт ребёнком понятно - никакого разрешения идти на фронт государство у родителей не спрашивает, и была бы их воля (и воля Божия), не пустили бы.
С браком - на первый взгляд, родители могли и не благословить. За ослушание, за выход замуж вопреки родительской воле могли и проклясть. Однако, потому и запоминались такие проклятия, что были они такой же редкостью, как матерщина в устах святого. Поразительно редко выдавали замуж без любви. Благословляли уже совершившийся - и чужой - выбор, точнее, чужое решение (любовь не выбирает и не решает, любовь - решается).
Заблуждение третье - благословляющий благословляет то, что благословляет. Да ни Боже ж мой! То есть, субъективно большинство понимает именно так: меня батюшка благословил! А я его благословил! А вот благословенный хлеб!
Благословляется всегда и исключительно Бог. Благое слово - оно о Боге: "Ты - благословен, Бог мой!" Или, ещё точнее - ведь само словосочетание "благословен" стёрлось и утратило буквальный смысл, перейдя в расплывчатую романтическую эмоцию:
"Бог, всё плохо, скверно, катится в пропасть, как сказал Шексмаршак, всё мерзостно, что вижу я вокруг, а ещё больше мерзотного я не замечаю, за что отдельное спасибо, а всё же Ты заслуживаешь доброго слово! Только Ты заслуживаешь доброго слова и Ты заслуживаешь только доброго слова, потому что и Ты - добр абсолютно, и всё, что вокруг - абсолютное добро, исходящее от Тебя!"
Богу - благое слово, а уж всё последующее - лишь солнечный лучик, отразившийся от Бога. Благословен Бог, спасший нас из рабства - так благослови, Боже, эту воду. Не потому, что эта вода дурна, а потому что и та вода, которая чуть не погубила стремившихся к свободу, оказалась благой, и эта вода благая.
Мало кто понимает, что и литургия вся - не просто благодарность Богу, а именно благословение Бога. Большее благословляется от меньшего. Мы говорим Богу: благо, что Ты создал меня (и чепуха, что жизнь тоска), благо, что Ты прощаешь нам всё и воплощаешь это прощение во Христе... Даже то, что Он был распят - и это благо, и от этого жутко и хочется плакать, что наше зло Тебе - Твоё благо нам. Благо, что Он благословил Тебя, когда любой проклял бы Тебя, и что Он сказал "делайте так в воспоминание обо Мне", а не развернулся и не послал нас с нашими воспоминаниями туда, куда мы посылаем в таких случаях.
Прибавляет ли что-то благословение к тому благу, которое уже есть? Благословенный хлеб - лучше? Да нет, он же благословен именно потому, что благ ещё до благословения, и мы благословили Бога за этот хлеб, за воду, которая стала святой, когда мы благословили Бога.
Что же меняется, когда мы благословляем Бога? Ничего и никто не меняется. Ничто не меняется, когда двое обнимают друг друга. Объятие - обозначение не нового качества каждого из обнимающихся, а чуда соприкосновения. Говоря языком информационного века - чуда коммуникации. Не просто соприкоснулись (да и не соприкоснулись - не может человек объять Бога), а нечто бесконечно меньшее физически и бесконечно большее духовно - начали общаться друг с другом. Настоящее, полноценное общение, когда обе стороны сняли друг ко другу всякие претензии, сказали друг другу: "О тебе - только доброе слово!" В этот момент слова могут закончиться или, напротив, расцвести, но это уже не два монолога, а диалог, не две почтовых открытки, которые встретятся на секунду и полетят в противоположные стороны к своим адресатам, а дуэт, вальс, когда каждый для другого одновременно - и Колумб, и Америка.
* * *
«Благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего», - вот уже много веков христиане каждый день обращаются с этими словами к Матери Божией. В ответ из уст священников ежедневно раздаются благословения именем Иисуса Христа, а одна из молитв так прямо и называет Бога: «Благословляющий благословляющих». В материальном мире - круговорот воды, в мире духовном - круговорот благословений. Однако люди, которые впервые встречаются с благословением не «вообще», а в церкви, обычно, мягко говоря, недоумевают: как-то это все у православных выходит именно материалистично. Когда человека благословляют вместе со всеми присутствующими на богослужении, он складывает руки - правую ладонь на левую - и наклоняется, словно сейчас в эти ладони ему положат нечто очень маленькое, но очень тяжелое. Если же вы один подходите к священнику за благословением, то надо еще и руку ему поцеловать - помилуйте! да кто он такой!!!
Вера в Бога начинается с веры в Слово. Не в слова о Боге, не в слова о Христе, не в слова о добре, а именно в Слово Божие как источник бытия мира. Все знают, что «Жигули» - это ухудшенный «Фиат», но не все знают, что «Fiat» - это Слово из Библии, это латинское «Да будет». Вера Библии, вера иудеев, мусульман и христиан, одинаково говорит о том, что мир сотворен этим Словом. Мы произносим слова - и сотрясается воздух, Бог произносит Слово - и появляются Свет, воздух, земля, наконец, сам человек. Вот что такое настоящее, Божие Благое Слово, благословение - это само наше существование и бытие. Наклоняясь и складывая ладони под Божье благословение, человек, словно Атлант, готовится принять на себя всю тяжесть Богом сотворенного мира.
Народ с несколько суеверным страхом относится к людям, владеющим словом, особенно словом закрепляемым, письменным: писатели кажутся колдунами, они соперничают с Богом, создавая целые миры. Но сколько среди этих «миров» просто лживых и гнусных фантазий, сколько среди них картонных неестественностей. Даже лучшие из миров изящной словесности - миры Толстого, Достоевского, Бальзака - как они, в сущности, недолговечны и вторичны! Единственное утешение для литератора: что серпом и молотом тоже ничего вечного не создашь. Но какой писатель не позавидует Творцу, Слово которого создало мир не просто интересный и увлекательный, но и подлинно живой - то есть, не зависящий от Слова Божия, могущий спорить со своим Автором.
Спор с Богом есть спор с Благим Словом, есть попытка что-то противопоставить Благословению. Обычно мы считаем, что благословению противоположно проклятье - и на этом успокаиваемся: ну кто из нас такой богоборец или мерзавец, чтобы проклинать Творца или ближних? Но сам русский язык подсказывает, что благо-словению должно быть противоположно зло-словение... Есть такое слово! «Злословие» - вот понятие, замечательно выражающее тот печальный факт, что для нас благословение - это разовое, мимолетное событие, а зло-словение - постоянный, почти непрерывный, захватывающий процесс. Сама история грехопадения, как она описана в Библии, есть рассказ о самом первом, самом увлекательном злословии: Ева с искусителем злословит о Боге. От запретного плода откусили уже так, мимоходом, по ходу дела. Ибо и злословие - дело: дело греха и уничтожения. Человек ругает мир Божий - то нам нехорошо и этот нехорош. Значит, неправ Бог, сказавший: «Это хорошо». Мы ведем себя как мышь в сыре, выгрызаем одну дыру за другой. А потом удивляемся: в какую дыру мы попали!
Как выбраться из этой дыры? Ответ почти всех религий сводится к куплету из песни Булата Окуджавы: с одной стороны, «давайте говорить друг другу комплименты» - с другой стороны, «не будем придавать значения злословью». То есть, давайте благословлять ближних (а кому Бог - друг, то и Бога), благословлять обильно, благословлять многократно. А злословить и проклинать не будем никого. Окуджава подводит и богословскую базу под свою проповедь: комплименты (а ведь комплимент - это благословение с глушителем) надо говорить, ибо они «любви счастливые моменты», а злословия надо остерегаться, ибо «грусть всегда соседствует с любовью».
«Грусть соседствует с любовью» - да ведь это перевод на мягкий песенный язык чеканных слов, которыми начинается рассказ Евангелия от Иоанна о Рождении Иисуса Христа: «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Все хорошо знают рассказ о Рождестве по Евангелию от Матфея - с поклонением волхов, бегством в Египет, избиением младенцев. Хотя бы понаслышке знают все и рассказ Евангелия от Луки - это здесь описывается песнопение Ангелов, поклонение пастухов и - на восьмой день - обрезание Господа Иисуса, сделавшее Его иудеем, частью народа Авраама. Но когда Евангелист Иоанн говорит: «Слово стало плотию» - это тоже говорится о Рождении Сына Божия. То же самое Слово, которое «было в начале у Бога» и «все чрез Него начало быть» - становится комочком человеческой плоти. Какая же это противоположность человеческой жизни, в которой самые существенные, весомые вещи - любовь, добро, мир - превращаются в пустые, бесполезные и лживые слова. Здесь пролегает граница между всеми религиями и христианством. Христианство оказывается неверием в то, что человеческих благословений достаточно для спасения - и верою в то, что спасение осуществилось, потому что Бог благословил людей не просто звуком или символом, но Собою.
Две тысячи лет назад Бог благословил людей - и Благое Слово стало не звуком, а Человеком. Окуджава назвал благословение - комплиментом? Что ж, Христа можно назвать комплиментом человечеству. Чудо спасения заключается не только в том, что Слово Божие вочеловечилось, но в том, что Богочеловек - это, оказывается, красиво. Казалось бы, соединение Бога с человеком, Творца с творением, должно быть намного более уродливым и противоестественным, чем мифологические сростки лошади и человека, человека и птицы. Но нет! Встречая Иисуса в жизни своей, человек видит прежде всего, что соединение двух природ, божественной и человеческой - не наносит ущерба ни одной природе, что Богочеловек сверхъестественно красив. Так открывается, что спасение не только возможно, но и интересно и упоительно. Все призывы к покаянию - ради этого, ради того, чтобы всякое злословие, все проклятия и грехи остались за кормой, чтобы мы сказали Христу благое слово: «Ты - хорош, Ты - Слово Божие Благое, и мир, сотворенный Тобою, благ, как бы мы ни гадили в нем». Мы встречаем Иисуса, как встречали Его при входе в Иерусалим и так же говорим Ему: «Благословен Грядущий во имя Господне!».
В древности во время богослужения христиане говорили друг другу: «Христос посреди нас». Теперь то же самое говорит священник, обращаясь людям со словами: «Мир всем!» и получая ответ: «И со духом твоим». Христос и мир - одно. Вот разгадка ангельской песни Рождества. Конечно же, в ту ночь, когда родился Иисус, никто не подписывал договоров о разоружении, никто не заключал перемирия, никто не прекращал рвать глотку ближнему. Но в эту ночь пришел на землю Мир живой: совершилось не отсутствие войны и зла, но присутствие Любви и Блага. Христос - Слово Божие и слово человеческое, место встречи Благословляющего и благословляющих. Но не просто «место», не мифологический «символ», не «знак». Господь Иисус материален как любой человек, поскольку родился и умер как всякий человек, и Он же - материальнее каждого из нас, потому что не только умер, но и воскрес всем Существом Своим, и духом, и душою, и телом.
Здесь открывается ответ и на последнее недоумение: с чего вдруг христиане целуют руку священника, который благословляет их именем Христа. Священник может быть плохим или хорошим, умным или глупым, стукачом или диссидентом - но рука его прикасалась к хлебу и вину, над которыми прозвучало Слово Христа: «Сие есть Тело Мое и Кровь Моя». Слово Божие, способное сотворить из небытия целую вселенную, оказывается, как и две тысячи лет назад, рожденным в этом мире - плотью и кровью. Слово не перестало быть Плотью, Слово не перестало страдать, Слово Кровью льется за наше спасение, не гневаясь на нас и одаряя добром каждого приходящего к Христу. И сегодня, как две тысячи лет назад, присутствует в мире Благое Слово Христа - божественное и человеческое, творящее и распинаемое. В таинстве Церкви Христос по-прежнему перед нами: беззащитный, немой и слабый, как новорожденный ребенок - и благословляющий со всей выразительностью, мощью и величием Бога. Как ответим мы Ему? Ударим, как ребенка, позлословим о Нем как о Боге - или благословим и прильнем к Нему - Источнику Благословений и самому Благому Слову?
|
